Феномен дома и памяти в гуманитарной традиции
Интерпретация понимания дома непрерывно меняется на протяжении тысячелетий. Стоит отметить, что это один из тех феноменов, трактовка которых тесно коррелирует с культурной и технологической эволюцией человечества. Чем прогрессивнее и сложнее становится общество, тем больше границы физического в понимании дома размываются, постепенно уступая место духовной интерпретации. В современном мире «дом» не только место, но и внутреннее состояние, возникающее как результат взаимодействия человека с окружающей средой, социумом и собственной памятью.
Первые дома цивилизации представляли собой скорее убежища: «The first „homes“ were not about comfort; they were about survival. Early humans sought shelter in caves, trees, or makeshift huts to protect themselves from the elements and predators. For nomadic tribes, the concept of home was temporary and portable». [2] В древнейших видах обществах дом был подвижен, привязан к общине и маршруту, а не к территории. Чувство защищённости возникало благодаря группе, а не месту.
Дома Древнего Рима. II век до н. э.
Со временем понятие дома менялось вместе с социальными структурами. В античности и Средневековье жилище стало инструментом социальной дифференциации: в Риме атрий и перистиль были не просто архитектурой, но пространством демонстрации статуса, тогда как для менее обеспеченных слоёв дом выполнял прежде всего защитную и коллективную функции, позволяя укореняться в общине. В эпоху Возрождения жилище начинает выполнять эстетическую задачу. Окончательно формируется привычное нам понимание дома как места визуального отражения собственного «я», уюта и комфорта. Однако окончательно эта модель закрепляется лишь с началом индустриальной революции, когда дом превратился в пространство уединения, компенсирующее стремительность внешнего мира
В гуманитарной традиции ХХ века смысл понятия «дома» постепенно смещается с физического укрытия в область экзистенциального опыта. Дом принимаем на себя не только роль защитного механизма, но и начинает вмещать и другие части существования личности. Говоря о новой трактовке этого феномена, стоит отметить «Письмо о Гуманизме» Мартина Хайдеггера (1947), в нем философ дает интерпретацию языка как дома бытия. Получается, что понятие дома у Хайдеггера встраивается в концептуальную систему, где язык не является инструментом субъекта, а формирует существование.
Book from the Sky, Xu Bing. 1987–1991 (Комната из несуществующего языка)
Через эту оптику понятие «дома» расширяется, трактуясь не только как территория или структура, но и языковой «вакуум», в котором человек впервые ощущает себя. Мы живём в языке раньше, чем в любом пространстве, именно он определяет границы мысли, типы чувств, способы понимания мира. Получается и дом, рождающийся в этой онтологии прежде всего, среда смыслов, а не материальный объект.
It is Guns, Jenny Holzer. 2018–2019
Truisms, Jenny Holzer. 2020
Очень четко идея понимания и интерпретации внутреннего через язык прослеживается у Дженни Холзера. Все его работы состоят исключительно из текста, интерпретирующего эмоциональные переживания самого художника и обусловленные пониманием внешней турбулентности. Сам он говорил об одной из своих работ: «The Truisms were written from many viewpoints as I tried to sort out what I believed and attempted to portray what other people think, to make a survey of beliefs».
Эта мысль перекликается с современным опытом утраты пространства и поисков нового убежища в условиях цифровизации. Если дом у Хайдеггера существует там, где человек может «быть» через язык, то в цифровую эпоху аналогичную функцию начинают выполнять сервисы, которые дают возможность рассказывать, фиксировать и интерпретировать собственный опыт через язык и повествование, имитируя чувство дома.
Internet Landscapes, Evan Roth. 2016
Internet Landscapes, Evan Roth. 2016
Другое понимание дома представлено в работе Гастона Башляра, «Поэтике пространства» (1957). Дом как физическое пространство становится инструментом структурирования личностного опыта. Визуально и логически он отражает отношение индивида к окружающему миру и глубинно иллюстрирует подсознательное, внутренний мир. Каждая комната воспринимается как ячейка памяти, за счет чего человек, проживающий в доме на самом деле существует в системе образов, выстроенных собственным сознанием и влиянием коллективного бессознательного.
Слева направо: Комната художника в Нойленгбахе, Эгон Шиле. 1911; Стена дома на реке, Эгон Шиле. 1915
Серия «Sleeping by the Mississipp», Alec Soth. 2002
Выходит, что в коннотации Башляра дом выступает не физическим местом, а территорией связанных смыслов и воспоминаний индивида. Это дает человеку чувство самости, подчеркивает и выделяет его внутреннюю идентичность и задает ей границы.
Комнаты у моря, Эдвард Хоппер. 1951
Frau vor untergehender Sonne, Caspar David Friedrich. 1818
В наши дни понятие «дома» все чаще несет в себе не связь с определенным местом и физическую принадлежность, а эмоциональное отражение субъективного, чувство, а не пространство. С распространением трансформации понимания дома и памяти в современном мире эта тема снова начала популяризироваться. Так в «Погребенном великане» Кадзуо Исигуро (2015) дом — это утраченное пространство памяти, стертое туманом забвения. Герои странствуют по миру, пытаясь вспомнить своё прошлое и восстановить внутреннее чувство «корней» и опоры. Исигуро показывает, что дом может исчезнуть не физически, а внутри сознания индивида, в его памяти. И тогда человек утрачивает способной находить его и физически.
Home Within Home, Do Ho Suh. 2013
Так в гуманитарной традиции формируется идея: дом — это прежде всего форма внутренней устойчивости, которую человек стремится удержать, особенно в периоды внешней нестабильности и изменчивости мира.
Параллельно с трансформацией понимания феномена «дома» меняется и интерпретация ностальгии. Помимо тоски по прошлому и желания вернуть утраченное чувство принадлежности, сегодня она все чаще выступает как реакция на потерю опоры, исчезновение структур, поддерживающих устойчивость в жизни субъектов. В условиях постоянного потока информации, белого шума, ускоряющегося темпа жизни и социальных потрясений люди нередко ощущают потерянность и невозможность вернуть стабильность прошлого.
Theaters, Hiroshi Sugimoto. 2015
Все больший процент людей признаются, что испытывают ностальгию. В свою очередь бренды превращают это в механизм маркетинговой стратегии и крючки, обращаясь к известным визуальным образам и ассоциациям с 1990-ми и 2000-ми, управляя вниманием потребителя. Однако такая практика имеет свою подоплёку, ведь, истинная ностальгия общества проявляется не к конкретному времени в жизни, а к фантазии о мире, которого никогда не было. Такой мир является проекцией эмоциональной модели безопасности внутри памяти.
F1 Academy x Hello Kitty Las Vegas Grand Prix collection. 2025
Комбо «Смешарики» в РОСТИКС. 2025
Светлана Бойм в «The Future of Nostalgia» (2001) определяет ностальгию как «longing for a home that no longer exists or has never existed».[3]
House #3 Providence, Francesca Woodman. 1976
Слева направо: Untitled, Francesca Woodman. 1975-1978; It must be time for lunch now, Francesca Woodman. 1979
Подчеркивая двойственную природу феномена, Бойм разделяет ее на реставрационную, направленную на возвращение конкретного прошлого и рефлексивную, которая сопряжена с осознанием невозможность реанимации прошлого и обращается к внутреннему переживанию утраты. Именно рефлексивная ностальгия является ключевой в современном контексте, поскольку ярко характеризует желание индивида не вернуться назад, а обрести точку опоры за счет возобновления существующих связей, формирующих чувство стабильности, защищенности и опоры.
A Box of Ku, Masao Yamamoto. 1957
A Box of Ku, Masao Yamamoto. 1957
В современной гуманитарной коннотации ностальгия часто воспринимается как механизм внутреннего роста. Она обозначает и выделяет утраченную опору, а значит и «новигирует» человека в сторону стремления к жизни, где ее можно вновь обрести. Такая теория объясняет рост популярности медленного медиаконтента, дневниковых практик, архивирования и документирования повседневности.
Ancient Trees: Portraits of Time, Beth Moon. 2014
С точки зрения психологической антропологии ностальгия — это форма сопротивления нестабильности. Человек обращается к пережитому, чтобы восстановить собственное «я». Поэтому ностальгию нельзя трактовать как простую романтизацию детства и тоску по прошлому, она в первую очередь определяется глубинным желанием найти «дом».
Эта мысль находит свое отражение в творчестве Евгения Водолазкина. В романе «Чагин» ностальгия пронизывает всю книгу, определяя жизненный путь героев и их эмоциональное состояние. Память же в книге не относит нас к идеализированной картине прошлого, а строит образ главного героя по кусочкам. Прошлое в «Чагине» не является утраченной идиллией, к которой можно стремиться возвратиться. Оно, напротив, болезненно, фрагментарно, часто разрушительно для героя. Однако именно через него Чагин ищет возможность восстановить связь с самим собой, а значит — обрести то, что можно назвать домом.
Кадры из спектакля «Чагин», Современник. 2023
Кадры из спектакля «Чагин», Современник. 2023
В спектакле по мотивам романа, поставленном в театре «Современник» память получила свое вязальное воплощение в свете. Герой переживает потерю опоры как внутренний распад: привычные координаты исчезают, и мир перестаёт быть пространством, в котором возможно быть «дома». Но память, даже хрупкая, остается в его жизни тонкими лучами, будто подсказывая координаты, а иногда и символизируя момент прозрения.
Так ностальгия и память в «Чагине» крепко переплетаются, показывая, что герой может обрести дом как состояние возвращения собственного «я» только через память, хрупкий инструмент, способный помочь человеку сохранит целостность. Эта мысль отлично характеризует современное понимание ностальгии. Не стремление вернуть исчезнувшее, восстановить старый мир, а попытка обрести дом внутри переживания, удержанного и осмысленного памятью. Выходит, что ностальгия перестает быть бегством от реальности, а трансформируется в способность построить внутренний дом без привязки к внешнему.
Память является одной из самых важных функций человеческого сознания, влияющих на поддержание непрерывности и формирования самости. Именно воспоминания помогают человеку возвращаться к себе и ощущать эмоциональную стабильность. Память принято разделять на коллективную и индивидуальную, при этом первое может наслаиваться на второе, трансформируя и изменяя его.
The Persistence of Memory, Salvador Dalí. 1931
Ян Ассман, а «Cultural Memory» (1992) предлагает свою трактовку такого разделения. Он дифференцирует культурную и коммуникативную память. Согласно теории Ассмана, культурная память характеризуется формальной архаичностью, передаваемой религиозными и образовательными институтами, зачастую в форме символа или артефакта. Такую память можно хранить веками, на протяжении нескольких поколений. За счет своей условной бестелесности и общности она долговечна и прочна, в отличии от второго вида. Коммуникативная память более субъективная, она эмоциональная и живая, протекающая в историях близких и трансформирующаяся от поколения в поколение. Она недолговечная, линейная и цикличная, но именно она важна для понимания внутреннего ощущения дома, основанного на эмоциональных «якорях» воспоминаний.
Vietnam Veterans Memorial, Maya Lin. 1982 (Пример культурной памяти)
Floh: Frisbee, Tacita Dean. 2000 (Пример коммуникативной памяти)
You an Orchestra You a Bomb, Cig Harvey. 2017
Объединяя теории Ассмана и Башляра, коммуникативная память формируется на только через языковой и социальный опыт, но и находит свое отражение в окружающих предметах. Такие предметы часто становится хранителями личной истории, материальным воплощением эмоционального. Фотографии, письма, рисунки, старые игрушки, одежда, случайные билеты, бумажные записки — все эти вещи обладают особой значимостью в контексте жизни одного субъекта или небольшой социальной группы. Они функционируют как эмоциональные порталы в прошлое, особый ушедший момент реальности и ощущение. Коммуникативная память живет в мелочах, в историях и предметах, которые дают секундную искру воспоминания.
Still Life with Melon and Peaches, Edouard Manet. 1866
Still Life, Bourne Estate, Wolfgang Tillmans. 2002
Фотографии из серии Cui Cui, Rinko Kawauchi. 2017
Это стремление запечатлеть важные моменты объясняет, почему современный человек так активно фотографирует, записывает, коллекционирует и архивирует важные предметы. В условиях ускоренного мира и нестабильного настоящего значимые вещи превращаются в опорные структуры личного опыта. Предметы становятся продолжением субъективной памяти, её материальной возможностью вернуться назад. Так коммуникативная память создаёт пространство эмоциональной принадлежности, в котором человек узнаёт себя и своих близких.
Weeds of my parents' garden, Simryn Gill. 2018
В современном искусстве очень много примеров попыток запечатлеть и сохранить особо значимые предметы, уходящие корнями в ощущение дома. Художники, театральные режиссёры и писатели обращаются к теме памяти, создавая образы вещей, которые становятся метафорами утраченного «убежища». Этот интерес указывает на глубинную антропологическую потребность, вернуть себе ощущение непрерывности, даже если оно складывается из фрагментов.
Фотографии из серии Illuminance, Rinko Kawauchi. 2017
Фотографии из серии Illuminance, Rinko Kawauchi. 2017
As the Call, So the Echo, Yoshiyuki Okuyama. 2017
Коммуникативная память выступает ключевым механизмом формирования внутренней опоры, собирая разрозненные части опыта в единое ощущение интерпретируемого «я» и принадлежности. В цифровую же эпоху границы двух видов памяти размываются сильнее, совмещая личное и общественное.
