Пространство утраты. Призраки места
Концепция
В «культуре» забвения, о которой пишет Ассман семейные и полуприватные пространства исчезают почти бесследно: дома превращаются в «недвижимость», переписки в мессенджерах — в цифровой мусор, а места, где мы когда-то любили и теряли, остаются без голоса. При этом, если следовать Беллу и Гордон, именно призраки наши собственные и чужие делают пространство местом, наполняя его душой, структурой чувства и чувством неодиночества — преследования. Важна та невидимая работа памяти, траура и забвения, которая происходит не только в головах, но и в стенах, воздухе, прахе, в траекториях тела.
Цель исследования — через личный фотоархив и текст описать, как утрата родных, любви, дома, собственного «я» вписывается в материальную ткань пространства и возвращается к нам в форме призраков принадлежности, фантомных маршрутов, где прошлое ещё не отпущено, а будущее уже требует другого способа жить.
Исследование опирается на несколько линий. Белл даёт язык призраков места как способа одушевления пространства и переживания принадлежности: мы сами дарим местам призраков, и через них связываемся с социальной тканью жизни. Гордон вводит понятие преследования и «структуры чувства» — как формы социальности, где личная память, насилие, любовь и исчезновение завязаны в один клубок и проявляются в объектах: диване, двери, фотографии. Диди-Юберман позволяет думать о видимом как о том, что смотрит на нас со стороны утраты: видеть — значит терять, а образ становится дверью, в проём которой невозможно войти. Ассман различает активную память и архив с его «сберегающим забвением» и даёт инструмент для размышления о семейном архиве между адом забвения и раем памятования. С Хартман задаешься вопросом: как писать вместе с архивом и против него, не присваивая чужие жизни. Наконец, утопические окраины Гордон позволяют увидеть в личных маршрутах и частных пространствах не только траур, но и возможность другого способа существования — «а что если».
Задачи исследования:
— собрать и структурировать личный архив семейных фотографий и переходных пространств, в которых особенно остро чувствуется утрата; — описать, как в этих пространствах проявляются призраки родства, любви, прежних версий себя и как они превращают абстрактное «пространство» в конкретное одушевленное «место»; — рассмотреть семейный фотоархив как форму «сберегающего забвения», где прошлые жизни существуют в статусе латентности, и показать, как само обращение к архиву становится актом памятования; — проанализировать, как забвение семейного пространства разворачивается через социальные и материальные процессы: вывоз вещей, разрушение маршрутов, вытеснение опыта старших поколений, и как фотография может временно замедлять эту динамику; — исследовать потерю любви и утрату себя через призму пространства: как комнаты, парки, переписки становятся параллельными архивами; — выстроить позицию, которая признаёт фрагментарность, молчание и невозможность «полного рассказа» как метод, а не недостаток, и тем самым уменьшает насилие по отношению к тем, кто присутствует в архиве только как тень.
Данное визуальное исследование — попытка собрать разорванные нити в одной плоскости: где дом становится архивом, прогулка актом памятования, воздух — призраком, а личное исследование превращается в способ жить рядом с тем, что уже ушло, но продолжает смотреть на нас.
Забвение семейного пространства
Рождение
Неизвестный родственник, год неизвестен
Неизвестный родственник, год неизвестен
Похороны неизвестного родственника, 1918 г.
Неизвестный родственник, год неизвестен
Фотографии — первый слой рождения призрака. Ассман писала, что с точки зрения общества повседневные события исчезают почти незаметно, автоматически; социальное забвение просто не замечает частных биографий, но в фотоальбоме это «незаметное» получает вторую жизнь.
Фотографии Прабабушки Зои Николаевны, с младенчества до пенсии (1923–1985 гг.)
Первыми появляются те, кого я никогда не знала при жизни. Последовательность старых фотографий для семьи это призраки места прошлого, для меня — набор подписей на обороте. Как замечает Белл, призраки места не только призраки мёртвых, но и живых в других моментах их жизни: по сути, это призраки прошлых жизней. Продвигаясь по этим снимкам от молодости к старости моей прабабушки Зои Николаевны, я наблюдаю, как незнакомый мне человек постепенно превращается в фантом и обретает свое место не только в пространстве, но и в моей памяти.
Второй уровень — письма и вырезки из газет и документов. Если фотографии задают контур тела, то письма дают голос и ритм.
Личный листок по учету кадров, прадедушка Зайцев Валентин Петрович, 1941 г.
Колонка в газете, прапрадедушка Зайцев Петр Дмитриевич, 21 ноября 1958 г.
Я вижу чужие обращения «дорогая…», «целую», читаю о войне, о работе, о здоровье, и понимаю, как работа архива у Хартман превращается в невозможный, но всё равно необходимый диалог. Архив — это не нейтральное хранилище, а пространство власти и насилия: одни голоса записаны, другие исчезли бесследно. В моём случае насилие мягче, но структура похожа: у кого-то есть пачка писем, у кого-то — ни одной строки, только имя в семейном пересказе.
Удостоверение личности прадедушки Зайцев Валентин Петрович
Письмо с фронта от сына отцу (от Валентина Петровича к Петру Дмитриевичу)
Семейное фото Валентин Петрович, Зоя Николаевна, Петр Дмитриевич
Здесь же проявляется и логика невозможного письма у Хартман: я постоянно ловлю себя на желании вписать ответы туда, где их никогда не было, дорисовать сцену, о которой письмо только намекает. Додумать паузу между двумя датами на штемпеле. В эти моменты я становлюсь соавтором семейного архива, и это одновременно жест заботы и риск нового насилия по отношению к тем, кто не может возразить.
Третья линия — попытка найти для этих призраков место. Не в абстрактном смысле, а буквально: точку на карте. Калинин (Тверь) становится для меня примером того, как город, в котором я ни разу не была, начинает создавать чувство принадлежности только за счёт призраков родства. Прадед, которого я знаю лишь по фотографиям и письмам, вдруг обретает географию: «улица такая-то», «кладбище возле…», «номер автобуса такой-то».
Фото прапрадедушка Петр Дмитриевич с прапрабабушкой Глафирой Степановной
Вокзал г. Калинин (Тверь), год неизвестен
Могила прапрадедушки Петра Дмитриевича и прапрабабушки Глафиры Степановны
Я сверяю эти фрагменты памяти с Яндекс-картами, старыми снимками, всё это складывается в попытку восстановить путь к месту захоронения — не только физического тела, но и того семейного нарратива, который долгое время находился в зоне социального забвения.
Надпись на могиле прапрадедушки Петра Дмитриевича и прапрабабушки Глафиры Степановны
В этот момент особенно остро чувствуются слова Белла о призраках принадлежности: мы переживаем социальную связь с физическим миром, одушевляя неодушевлённую реальность. Стоя у могилы человека, которого никогда не видела живым, и, понимая, что именно здесь, в точке максимально позднего забвения, где общество давно «перелистнуло страницу», а камень уже покрылся мхом, рождается новый призрак. Он принадлежит одновременно прошлому и настоящему, семье и городу, им и мне.
Семья
Архивирование пространства
В какой-то момент приходит понимание, что семейный архив — это не только альбом на полке и не только папка на рабочем столе с отсканированными фотографиями. Архив расползается по маршрутам, растениям, лавочкам, веткам деревьев, по влажной дорожке вдоль пруда.
Ботанический сад, фото из личного архива 2008 г.
Главный вход Ботанического сада и я, фото из личного архива 2010 г.
Ботанический сад больше не пространство для веселья и детских забав, это место для невозможных диалогов, пространство тишины и памяти. Для прохожих это пространство иное, для каждого оно несет свою миссию и своих призраков. Здесь выстраивается мое собственное пространство. Пространства меня и дедушки.
При этом, я всё время помню предупреждение Хартман: любое обращение к архиву несёт риск повторного насилия — мы заново извлекаем фигуры из их забвения, присваиваем их истории, говорим вместо них. В этом смысле мой семейный архив ничем не отличается от больших архивов: в нём тоже есть те, кто остаётся безымянным, растворённым в общем «мы», и те, чьи лица я пересматриваю снова и снова.
Ботанический сад, фото из личного архива 2008 г.
Фонтан дружбы народов и я, фото из личного архива 2010 г.
Парадоксальные места — Ботанический сад и ВДНХ, там ощущается дистанция и одновременно контакт с дедушкой, место, становится архивом, а прогулка актом памятования, что отражает мысли Ассман, что ничего не проговаривается вслух, но и не исчезает окончательно, остаётся в подвешенном состоянии, как материалы архива между адом забвения и раем памятования.
Прогулка памяти
Я и дедушка по пути в Ботанический сад, фото из личного архива 2011 г.
Когда я возвращаюсь в Ботанический сад, это уже не прогулка «в настоящем», а осторожный вход в собственное хранилище. Как у Хартман вход в архив равен входу в морг — к телам, о которых остались только цифры и обрывки фраз, так и здесь проход через калитку сада становится переходом в пространство почти мёртвых, полузабытых жестов. Я не могу вернуть этих жестов, но могу каждый раз немного подправлять их контур, вставая на ту же тропинку, как будто достраивая кадр.
Прогулка по Ботаническому саду по «нашему маршруту», павильон цветоводства, фото из личного архива 2025 г.
Прогулка по Ботаническому саду по «нашему маршруту», пруд, фото из личного архива 2025 г.
Ботанический сад в этом смысле — мой маленький Hawthorn Archive, одновременно реальный и воображаемый, как у Гордон: набор утопических окраин, где прошлое и будущее постоянно соприкасаются друг с другом. Это не сад «подарил» мне этих призраков места, а я сама наделила его ими, привязав к нему семейные фигуры.
Архивирование истории семьи оказывается не только про сохранение старых фотографий, но и про активное дарение призраков пространству, в котором я продолжаю жить.
Я и дедушка, фото из личного архива 2005 г.
Потеря любви
Забвение
Формирование своих собственных пространств, создают тысячи параллельных пространств во времени одновременно.
Формируя эти параллельные пространства, я всё больше убеждаюсь, что потеря любви тоже работает как особый вид архивирования. Только здесь в архив попадают не биографии «умерших», а траектории тех, кто просто исчез из моей жизни. Это не траур по смерти, а траур по живому, которого больше нет «здесь». Как у Белла, призраки оказываются не только призраками мёртвых, но и живых, такими, какими они были в другой момент своей жизни. В этом смысле бывший партнёр — это призрак прошлой версии нас обоих, застрявший в конкретных комнатах, дворах, чатах.
Я и Бывший молодой человек, Питер, фото из личного архива 2023 г.
Я и Бывший молодой человек, на фестивале, фото из личного архива 2025 г.
Каждое такое пространство превращается в миниатюрный архив, где хранится не только факт отношения, но и способ, которым я его переживала. Здесь мне близка точка зрения Хартман: вход в архив как вход в пространство, где тела уже не могут заговорить, а разговор ведут за них цифры, фрагменты, обрывки записей. Открывать старую переписку оказывается чем-то очень похожим: я листаю шифры — даты, эмодзи, недосказанные фразы и понимаю, что это самое близкое к «биографии» нашей любви, чем я теперь располагаю. При этом каждый такой вход в архив — риск повторного вскрытия, того, что уже не может ответить.
Полностью отказаться от этих посещений невозможно. Как у Гордон, преследование — это не только пугающий опыт, но и форма стремления к исцелению: позволить призраку помочь представить то, что было утрачено, но, возможно, никогда не существовало в целостном виде.
Я и Бывший молодой человек, Ботанический Сад, фото из личного архива 2025 г.
Выпускной, фото из личного архива 2018 г.
Я и Бывший молодой человек, на фестивале, фото из личного архива 2023 г.
В воображаемых пространствах — там, где мы «доживаем» неслучившиеся сцены, продолжаем разговор, который в реальности оборвался, я продолжаю архивировать эту любовь. Только здесь архив устроен иначе: он состоит из предположений, дописанных судеб, избыточных надежд. Как у Хартман, это письмо вместе с архивом и против него: я принимаю фрагментарность того, что есть, но всё равно не удерживаюсь от попытки представить, «как могло бы быть».
Потеря любви особенно остро проявляет материальную сторону призрачного. В момент, когда любовь ещё жива, объятие — это соединение двух дыханий. Я больше не знаю, где именно «находится» эта любовь — в каком углу комнаты или в какой строке переписки, и в какой-то момент приходится признать, что фантом растворился в общем воздухе, которым я продолжаю дышать.
Утрата себя
Пересборка пространства
Оставаясь наедине с призраками места, подпитывая их памятью, я в какой-то момент замечаю странный сдвиг: пространство перестаёт принадлежать мне. Оно принадлежит тем, кого я в нём поселила: дедушке, бывшему партнёру, детской версии себя, которая когда-то здесь бегала, всем этим фантомам, кроме одного — призрака моих собственных версий, на которых нет чужого штампа «родственная» или «любимая». Я становлюсь чем-то вроде привратника в чужом музее, архивариуса, который обслуживает работу памяти, но не находит в этом архиве отдельной полки для себя. И тогда возникает вопрос: что вообще формирует моё место, пространство для моего собственного призрака?
После расставания: октябрь, ноябрь, фото из личного архива 2025 г.
Утрата себя перестаёт быть окончательным исчезновением и превращается в промежуточное состояние, похожее на ассмановское «сберегающее забвение». Архивные материалы, пишет Ассман, находятся в статусе латентности между «уже не» и «ещё не». Мои собственные прошлые версии тоже могут существовать в таком режиме: как неоформленные документы, которые пока не включены ни в какой канон, ни семейный, ни любовный. Общество легко забывает повседневные, бытовые события жизни отдельного человека, забвение почти автоматически стирает и реликты, и маршруты. Но внутри этой общей амнезии у меня остаётся возможность осторожно извлекать какие-то фрагменты, не только о том, например, как я любила, но и о том, как я просто шла одна, как смотрела, как дышала.
После расставания: октябрь, ноябрь, фото из личного архива 2025 г.
При этом по Ассман — забвение может быть не только разрушительным, но и конструктивным, терапевтическим, как залог будущего. Чтобы появилось пространство для моего призрака, мне нужно не только вспоминать себя, но и забывать: отказываться от тех ролей, которые делали меня видимой только через других. Забывать навязанные сценарии и перерабатывать их, как в рециклинге: старый опыт не выбрасывается на свалку, а становится сырьём для новых форм. В этом смысле утрата себя — не нулевая точка, а перераспределение внимания: с чужих призраков на собственную тень.
Визуальное исследование в этом смысле становится пространством, где начинает оформляться мой собственный фантом. На снимках по-прежнему нет моего тела, но в композиции, в выборе ракурса, в повторяющихся мотивах начинает проступать «симптом» субъекта, то самое «биение визуального в видимом», о котором пишет Диди-Юберман. Я становлюсь призраком, который не просто обитает в местах, но и сам эти места перекраивает, пересобирает, открывая в них разрыв и возможность нового равновесия. И, возможно, именно в этом парадоксальном месте между тщательной заботой о чужих фантомах и медленным появлением собственного и есть то пространство, которое я могу наконец назвать своим.
Заключение
Как места переживают утрату и как люди постепенно превращаются в призраков собственных пространств. Не умерших призраков, а в фантомов исчезнувших жизней, семьи, любви, версий себя. Личный архив фотографий становится не просто набором кадров, а картой тех точек, где пространство было пересобрано утратой: город, в котором я никогда не была, вдруг ощущается «родным» благодаря семейному альбому. Ботанический сад перестаёт быть местом детских забав и становится архивом невозможных диалогов и тихих прогулок по маршрутам, по которым больше не с кем идти.
Личный архив фотографий и документов собирается и структурируется не по принципу «лучших кадров», а по интенсивности утраты: старые квартиры, «наши» места, чужие города. В этих точках особенно ясно видно, как абстрактное «пространство» превращается в одушевлённое «место»: повторяющиеся тропинки, лавочки, окна мессенджеров становятся носителями памяти, даже если вокруг всё давно изменилось.
В этом смысле исследование заканчивается не на смерти, а на медленном рождении. Рождении нового способа видеть и быть в пространстве: дом как архив, прогулка как акт памятования, воздух как носитель призраков, фотография как симптом присутствия того, кого давно нет. Я сохраняю за утратой её необратимость — никто не возвращается, никакие отношения не оживают. Но вместе с тем признаю, что из этих отсечённых связей, из этих частичных свидетельств можно складывать другой способ существовать рядом с ушедшим, не растворяясь в нём.
И, возможно, главный результат этого исследования не в том, что я «спасаю» семейную память от забвения. Забвение всё равно продолжает свою работу — так устроена культура, так устроено время. Важнее другое: я учусь замечать те моменты, когда на месте забытого пространства рождается призрак, и не отказываюсь вступать с ним в тихий, недосказанный диалог. В этих диалогах и формируется моё собственное призрачное место — не окончательное, не закреплённое, но такое, которое я могу называть своим, даже понимая, насколько оно хрупкое и временное.
Белл М. М. The Ghosts of Place // Theory and Society. — 1997.
Gordon A. F. Ghostly Matters: Haunting and the Sociological — Minneapolis: University of Minnesota Press, 2008. — 272 p.
Диди-Юберман Ж. То, что мы видим, то, что смотрит на нас / пер. с фр. А. Шестакова. — СПб. : Наука, 2001.
Gordon A. F. Haunted Futures: The Utopian Margins [Электронный ресурс]: lecture at ICI Berlin, 8 November 2021. — Режим доступа: URL: https://www.ici-berlin.org/events/avery-gordon/ (дата обращения: 26.11.2025).
Ассман А. Забвение истории — одержимость историей / пер. с нем. Б. Хлебникова. — М. : Новое литературное обозрение, 2019.
Hartman S. Venus in Two Acts // Small Axe. — 2008.
Диди-Юберман Ж. Клаудио Пармиджани: дом с привидениями: (прах, воздух, стены) // Художественный журнал. — 2013.
Фото из личного архива: Неизвестный родственник, год неизвестен.
Фото из личного архива: Неизвестный родственник, год неизвестен.
Фото из личного архива: Похороны неизвестного родственника, 1918 г.
Фото из личного архива: Неизвестный родственник, год неизвестен.
Фото из личного архива: Фотографии Прабабушки Зои Николаевны, с младенчества до пенсии (1923–1985 гг.).
Фото из личного архива: Личный листок по учету кадров, прадедушка Зайцев Валентин Петрович, 1941 г.
Фото из личного архива: Колонка в газете, прапрадедушка Зайцев Петр Дмитриевич, 21 ноября 1958 г.
Фото из личного архива: Удостоверение личности прадедушки Зайцев Валентин Петрович.
Фото из личного архива: Письмо с фронта от сына отцу (от Валентина Петровича к Петру Дмитриевичу).
Фото из личного архива: Семейное фото Валентин Петрович, Зоя Николаевна, Петр Дмитриевич.
Фото из личного архива: Фото прапрадедушка Петр Дмитриевич с прапрабабушкой Глафирой Степановной.
Фото из личного архива: Вокзал г. Калинин (Тверь), год неизвестен.
Фото из личного архива: Могила прапрадедушки Петра Дмитриевича и прапрабабушки Глафиры Степановны.
Фото из личного архива: Надпись на могиле прапрадедушки Петра Дмитриевича и прапрабабушки Глафиры Степановны.
Фото из личного архива: Ботанический сад, 2008 г.
Фото из личного архива: Главный вход Ботанического сада и я, 2010 г.
Фото из личного архива: Ботанический сад, 2008 г.
Фото из личного архива: Фонтан дружбы народов и я, 2010 г.
Фото из личного архива: Я и дедушка по пути в Ботанический сад, фото из личного архива 2011 г.
Фото из личного архива: Прогулка по Ботаническому саду по «нашему маршруту», павильон цветоводства, фото из личного архива 2025 г.
Фото из личного архива: Прогулка по Ботаническому саду по «нашему маршруту», пруд, фото из личного архива 2025 г.
Фото из личного архива: Я и дедушка, 2005 г.
Фото из личного архива: Я и Бывший молодой человек, Питер, 2023 г.
Фото из личного архива: Я и Бывший молодой человек, на фестиваль, 2025 г.
Фото из личного архива: Я и Бывший молодой человек, Ботанический Сад, 2025 г.
Фото из личного архива: Выпускной, 2018 г.
Фото из личного архива: Я и Бывший молодой человек, на фестивале, 2023 г.
Фото из личного архива: После расставания: октябрь, ноябрь, 2025 г.
Фото из личного архива: После расставания: октябрь, ноябрь, 2025 г.
Фото из личного архива: После расставания: октябрь, ноябрь, 2025 г.
Фото из личного архива: После расставания: октябрь, ноябрь, 2025 г.
