Рутина насилия
Вам знакомо это чувство?
Случайно натыкаясь (а это происходит именно так: ненароком, нарушая привычный ход вашей жизни и полностью шокируя) на фотографию или видео какого-либо насилия, что вводит в ступор, накрывает волной ужаса, тошноты и беспомощности. В самом деле опустошающей и выматывающей беспомощности. Это изображение словно паук вцепляется в вас, не отпуская, и лишь крепче заматывая в паутину тревоги. Оно всплывает в памяти в самые неудобные моменты, разрушая вашу повседневность, и чем больше вы хотите о нем забыть, тем сильнее оно имеет над вами власть.
Я совершенно не придавала значения этим чувствам, пока не наткнулась на те же мысли в эссе Жана Бодрийяра «Войны в заливе не было». В этом сочинении автор рассуждает о том, что война в Персидском заливе между Ираком и Кувейтом при поддержке США была медийным представлением ради политических целей.
Однако обличение моих переживаний в слова заключалось в следующем: «Вместе с созерцанием этих пленных и заложников телеэкраны показывают нам наше собственное бессилие и беспомощность». Это бессилие рождается из того, что мы не можем никак помочь этим людям, мы не знаем, где они находятся или живы ли они вообще.
Из этого вытекает и чувство стыда, обращаюсь снова к Бодрийяру: «Это и наш позор, ведь телеэкраны также творят над нами насилие, насилие над нашим взглядом, как над истязаемым, манипулируемым и бессильным пленником, насилие принудительного вуайеризма в ответ на принудительный эксбиционизм изображения». Смотря, нельзя отвернуться от изображения, кажется, ты поступаешь неправильно, моральный компас твердит, ты не должен этого избегать, но и непонятно, ради чего смотреть.
Но почему мы вообще испытываем стыд? Откуда исходит этот позор?
Так, например, Сьюзен Зонтаг выдвигает версию в своем эссе, посвящённом фотографиям войн, о том, что: «Может быть, смотреть на изображения таких предельных мук имеют право только те, кто способен их как-то облегчить, — к примеру, хирурги госпиталя, где был сделан этот снимок, — или те, кто извлечет из этого урок».
Что может также подтверждать точка зрения Ж. Рансьера, где он говорит о фотографии, которая тоже показывает ужас военных действий, в своем сборнике сочинений «Эмансипированный зритель»: «И еще он должен почувствовать себя виноватым за то, что находится здесь и бездействует, смотрит на изображения боли и смерти вместо того, чтобы бороться против властей, которые несут за них ответственность». Таким образом, изображения такого характера действительно могут преследовать чёткую, в основном политическую, цель. Но эта цель — лишь один из слоев в сложной структуре их воздействия.
Поэтому сейчас важно отметить, и то, что существует множество медиа с насилием, и каждое преследует не только идею вложить в нас чувство вины, а совершенно разные мотивы. Кроме того, зритель также не будет реагировать одинаково на них. Скажем, некоторые фото бесчеловечности не вызывают у меня ничего, в некоторые я не верю, смотря на другие, я ужасаюсь, говорю: «Какой кошмар!» и дальше иду мыть посуду с мыслями, что сегодня поесть. И меня не преследует это фото, не ловит в ловушку.
Почему? Отчего кажется, что всё больше и больше фотографий с кровожадностью становится скорее рутиной, больше не трогают?
Чтобы понять это, давайте вспомним, с чего всё началось.
Какие были первые изображения насилия? И, вы уже знаете ответ, это было всё то, что человек рисовал, от наскальных рисунков до батальных сражений. Человек хотел передать этим что-то, что ему было важно: например, библейские сюжеты воспевали силу веры, картины Гойи показывали террор войны. Всё это затрагивает различные струны нашей души, но картина на то и картина, чтобы передавать именно видение автора, то же самое можно отнести и к тексту.
Фотография же в самой своей сути имеет концепцию того, чтобы фиксировать происходящее, показывать, что было.
«Картины или рисунок считаются фальшивыми, когда выясняется, что созданы они не тем художником, которому предписывались. Фотография или фильм, запущенный по телевидению или в Интернете, считается фальшивыми, если они обманывают зрителя, искажённо представляя произошедшее», — отмечает Зонтаг всё в том же эссе. Картина может быть красивой, даже изображая жестокость; если фотография кровавой бойни будет красивой, это будет бесчеловечной иронией или откровенной постановкой.
При таком раскладе получается, медиа должно ужасать больше, чем приукрашенная картина, ведь оно отражает реальность, но при всем этом мы не можем в полной мере пережить события, запечатленные на фотографии, сочувствовать пострадавшим людям.
Это доказывает, например, мнение Вальтера Беньямина в его эссе «Краткая история фотографии», в котором он выдвигает теорию, что у фото есть аура — «…уникальное ощущение дали, как бы близок при этом рассматриваемый предмет ни был». Всё это говорит о некоем неверии в сфотографированный образ, его нереальности. В подтверждение этой мысли можно вспомнить Ролана Барта, который строит свои размышления в книге «Camera Lucida» («Комментарий к фотографии») на одной из основных его мыслей: «Никогда никакой анамнез не даст мне возможность приоткрыть завесу того времени».
Всё это рассказывает о грани, которая стоит между снимком и человеком.
Продолжая тему расстояния между снимком и зрителем, который, например, живёт своей жизнью и не знает ужаса трагедии, запечатлённой на фотографии, которую ему, к примеру, могут показать и не подвязывать её к каким-то точным событиям, годам и именам. Он будет расценивать её как угодно, вкладывая личный смысл в снимок, может даже не поверить ему, посмеяться или пройти мимо.
фотография, сделанная Франком Фурнье, 1985 год
Вот пример: девочка купается в каком-то грязном пруду, похоже, на фотографии, которые делают все в детстве. Только вызывает вопросы очень чёрный глаза девочки, а если приглядеться — почему вода настолько грязная? А теперь, узнав историю этого снимка, картина предстает совершенно в другом свете: неподалёку от колумбийского города из-за извержения вулкана образовались селевые потоки, которые сносили всё на своем пути; именно из-за них разрушился дом девочки, и она оказалась завалена обломками. К сожалению, вытащить её не смогли.
Теперь — другие ощущения от фотографии, и это изменение нам важно заметить. До этого я выносила свой определенный смысл из этого снимка, но, узнав прошлое фото, моё мнение о нём меняется.
Как пишет С. Зонтаг, нам важно знать контекст, имена, годы, чтобы сочувствие обрело почву.
Однако это знание не просто усиливает чувство — оно способно преобразить его до неузнаваемости. Узнав историю, мы можем ощутить не просто абстрактную жалость, а острый, личный ужас. Или же, напротив, наткнуться на несоответствия, которые вызовут сомнение и отторжение. Контекст не только углубляет сопереживание, но и усложняет его, порождая новые, возможно, противоречивые чувства.
Но и понимание зрителем истории снимка может привести к манипуляции им через изображение, так, цитируя Вирджинию Вулф о хорватской войне: «…все снимки ждут подписи — для объяснения или фальсификации…и сербы, и хорваты демонстрировали одни и те же снимки детей, убитых при артобстреле…замени подпись и пользуйся их смертями». Подобным образом на нас всех можно воздействовать, съёмка здесь становится инструментом пропаганды, эффективным именно потому, что она манипулирует реальными человеческими страданиями.
Однако, превращая чужую боль в политический аргумент, такая манипуляция порождает еще более глубокую проблему: сам человек на снимке становится заложником этой фотографии, переживает символическую «смерть» как автор своей судьбы.
Вот что я имею в виду: если человек в медиа предстаёт в каком-либо образе, он больше не может его поменять; теперь этот образ навсегда сцеплен и запечатлен в миллионах взглядов людей, тех, кто видит его сейчас, и тех, кто будет его видеть. Как только его образ оказывается в поле зрения объектива, он теряет власть над собственной историей. Его боль, его контекст, его личность становятся материалом в руках зрителей, которые перекраивают этот образ, достраивая его своими предположениями, проекциями и идеологиями, создавая новый, опосредованный взгляд на события.
Обращаюсь снова к эссе «Войны в Заливе не было», автор высказывает важную мысль, что человек для нас, который умирает (всё в том же примере с заложниками) просто не появляется больше в медиа пространства, он пропадает, и мы даже не осознаём это. Хочется заметить, что даже если по телевизору и радио, в новостях, говорят, «умер тот, тот и тот», мы не придаём этому значения. Не потому, что мы черствые или нам всё равно, а потому что эта информация воспринимается нами уже не всерьёз из-за огромного потока информации, которая меняется каждую секунду. У нас вырабатывается неверие к медиа.
Сейчас же мы становимся всё более равнодушными к изображению страшного благодаря обилию и доступности насилия, а точнее, из-за того, что оно перестаёт вызывать в нас бурные эмоции из-за количества того, чему предлагают сострадать, и это сострадание, которое без конца содрогается, деревенеет. Медиа стараются ужаснуть чем-то всё более и более шокирующим, вследствие чего мы начинаем воспринимать его уже как развлечение.
Как цепко Сьюзен подмечает, всё в том же «Смотрим на чужие страдания»: «Есть что-то тошнотворное, вуайеристское, даже постыдное в нашей зависимости от изображений страданий, что-то, что кажется морально неправильным в нашей неспособности отвести взгляд». Это прекрасно передаёт уже некоторую зависимость от такого медиа.
Тем не менее, это также способствует и сам цинизм того, как выставляются и печатаются фотографии насилия. Вот прекрасный пример, который приводит всё та же писательница: фото умирающего человека было на одной странице с рекламой в журнале. Как на это должен был реагировать читатель? В чём был смысл такого расположения? Это то же самое, как читать в утренней газете с чашкой кофе колонку о зверском убийстве, соседствующую с колонкой об открытии детского аквапарка. Не это ли кощунство, полное неуважение и равнодушие к безумию, которое пережили люди? К которому будто бы и не хотят, чтобы относились серьёзно.
Однако, вопреки этой навязанной логике безразличия, последнее слово остаётся не за системой, а за субъективностью зрителя.
Всё же, подводя итог: нельзя вечно удивляться ужасам в медиа, нельзя каждый раз разочаровываться в очередной жестокости, происходящей в мире. Нельзя урезать материал с насилием ради его более шокирующего влияния на людей. Нельзя заставить людей не причинять друг другу вред. Но нельзя и отрицать, что наша способность к состраданию, если мы остаёмся мыслящими и чувствующими людьми, не испарится окончательно. Именно это безумное количество насилия и его доступность каждому отбирают у нас незрелость и непонимание происходящего. Однако, несомненно, дают страшное, но невероятно ценное осознание того, на что способен человек. Это именно то, о чём нельзя забывать.
