Снобизм как анти-эмансипация
Введение / Феномен
Сноб — это не представитель элиты (или псевдо-элиты), а социальный феномен, желающий быть её копией. Находясь запечатанным под ярлыком «низкого происхождения», он стремится к смене своего статуса, к эмансипации, производя лишь её антипод. Утопая в мимесисе, он костенеет в чужих формах поведения, не способствуя концу выстраивания иерархии. Он не разрушает её системность, не редуцирует её власть, а стремится занять в этом круговороте природы более высокое место, буквально подчиняясь «правилам игры» и принимая их, тем самым осуществляя интернализацию господского языка. На деле, снобизм как явление становится изощренным инструментом подавления нового критического осмысления, не давая возможности интеллекту некоторых индивидов «сепарироваться» от общества.
Театр
Особенно это заметно в театральной среде. В своем труде «Эмансипированный зритель» Ж. Рансьер пишет: «Так, Платон когда-то заключил, что театр есть место, где невеждам предлагается наблюдать за страдающими людьми. Театральная сцена предлагает им зрелище некоего pathos [3], демонстрацию некоего недуга, которым являются желание и страдание, то есть разделение „я“, проистекающее из неведения. Воздействие, свойственное театру, состоит в том, чтобы передать этот недуг посредством другого недуга: недуга взгляда, порабощенного тенями. Он передает недуг неведения, заставляющий персонажей страдать с помощью машины неведения — оптической машины, приучающей взгляд к иллюзии и пассивности. Следовательно, правильное сообщество не терпит театрального опосредования: это сообщество, где мера, управляющая им, напрямую встроена в живые отношения между его членами.»
Театр работает, как вирус: на сцене показывают больных, зараженных pathos. «Я» персонажей не целостно, потому что ими правят противоречия в рамках их же желаний и страхов. Они пребывают в состоянии неведения, то есть не знают подлинной формы себя, блага, истины. Они заражают и зрителей, напоминающих узников в платоновском «мифе о пещере», которые видят тени на стене и принимают их за реальность. Оптическая машина — конструкторы театра, которые порождают иллюзию. В «правильном сообществе» справедливость и гармония заложены в честном общении и совместной жизни людей, а не через просмотр спектаклей. Занятно, как контрастно в одном поле театрального дискурса существует и данная идея Платона, и идея Ги Дебора об «Обществе спектакля». Однако, вернемся к парадоксу: театр будучи пространством для демонстрации человеческих страстей (pathos), сохраняет в зрителях установку порабощенного взгляда, который побуждает быть пассивными наблюдателями чужих судеб, а не главными участниками своей собственной. Зрителям предлагается наблюдать за страдающими людьми (актерами, персонажами). В таком варианте рассмотрения театр — это рынок, на котором торгуют зрелищем чужих страданий.
Критика / Дискурс
Театральная критика же порождает снобизм посредством дисциплинирования зрителя: пластические, языковые, любые внешние формальности и манипуляции подчиняют его и взращивают в нем якобы достойный вкус. Усваивая лексикон, одобряя «тренды», получая знание-власть, сноб имеет право пройти «фан-айди», идентификацию готового и полезного потребителя (или производителя, или оба в одном лице) в рамках системы отбора. Чтобы быть признанным, необходимо принять критерии оценивания, понимать терминологию, заранее иметь убеждения, сформированные за него и до него. Нормы и принципы создаются не только обществом, но так же и институциями, точнее контролируются ими.
М. Фуко пишет в «Порядке дискурса»: «Критическая часть анализа связана с системами, оформляющими дискурс; она пытается выявить, очертить принципы упорядочивания, исключения, разрежения дискурса. Скажем, если допустить игру слов, что она практикует старательную непринужденность».
Дискурс не способен существовать без принципов ограничения лиц его произносящих, области, в котором он производится, власть вплетена уже изнутри. Он сам определяет, распределяет, разграничивает и отрицает, задает стандарты своей легитимности. Он не расширяет зону взглядов или культурный код, а пытается сделать контроль незаметным, но на деле все равно его производит.
Замещение одного другим, в скрытом и хладнокровном виде: «… но гораздо чаще погромы, гонения и убийства происходят в тишине и беспамятстве. В тех случаях, которые особенно интересуют Жирара, религия защищает общество благодаря последовательным заменам: всеобщего насилия на жертвенное, человеческой жертвы на заклание животного и, наконец, кровавого жертвоприношения на символическое.»
Насилие.?
Насилие упомянуто не случайно. Господствующий язык отражает однобокую призму просмотра театральных постановок, а образ, обладающий «речью элиты» — является идолом, который пробуждает в снобе метафизическое желание, приводит его к саморазрушению: он становится «привычно привинченный», хотя «нужно отчалить и плыть по иную печаль». Некоторые концепции, цитаты, шифры преобладают над зрительским опытом «здесь и сейчас», интерпретации поддаются не тому, что воспринято человеком на основе его культурного «багажа» и эстетических предпочтений, а автоматическому суждению, рождающемуся из-за подражания кому-либо и заимствования у него идейных ценностей, дабы «принадлежать», не быть вытесненным остальными, не стать «козлом отпущения». Согласно теории Р. Жирара «универсальным механизмом самозащиты общества от насилия является сосредоточение на избранной жертве». То есть практически любой мимесис неизбежно приводит к конфликту, кончающемуся насилием.
«Смешались в кучу кони, люди»
Насильственный характер мимесиса коренится и в антропологической сущности человека. Обращаясь к Александру Кожеву, который комментировал Гегеля, человек есть не субстанция, а «скорее, это поле диалектических напряжений, которое, будучи пронизанным цезурами, постоянно — по меньшей мере, виртуально — делится на „антропофорную“ животность и на воплощающуюся в ней человечность». Сноб, стремясь к культурному бытию, совершает попытку стать наилучшим «носителем», окончательно стесняя свою животную часть. Если представить, что человек — это пингвин, с очень неумелой, неуклюжей, ограниченной амплитудой в ходьбе, с огромной задушенной головой (как в истории ужасов), с стеклянными глазами и улыбкой, которая постоянно поддается череде цензуры и самоограничений, то значит в ней есть то, что нужно сдерживать. Насилие с легкостью находится, обличается и презирается в других, тогда по этой логике оно незамедлительно должно быть вытеснено из нас самих. Ригоризм и презрение к мнимому «культу насилия» в массовой культуре — защитный механизм психики, блокирующий признание собственной «животности». Кожев пишет: «Поскольку ясно, что ни одно животное не может быть снобом, то весь „японизированный“ постисторический период будет сугубо человеческим». Снобизм действительно сугубо человеческое явление, так как оно выстроено на принципах социальной иерархии, борьбы за признание, в которой индивид, пытаясь уничтожить в себе «животное», на деле уничтожает подлинное человеческое, рождающееся лишь в принятии, а не в отрицании.
Перепутье выбора
Встает вопрос о выборе стратегии борьбы против данного насилия. Изберет ли человек путь сноба добиться «самоисцеления» через ужесточение внутреннего и внешнего цензора, через гиперконтроль, через неумолимое притяжение к уже утвержденным канонам «сложности»? Или же акт освобождения начнется с радикального признания собственной неидеальной человеческой сущности, которая подвержена ошибкам и не способна на абсолют, на тотальное овладение всех знаний? Ограниченность (чаще всего воспринимается как препятствие) рано или поздно должна осознаться и стать условием подлинного интеллектуально-эмоционального роста. Индивидуум, способный на сомнения, ревизию собственных убеждений, ценностей, взглядов, привычек, паттернов восприятия — есть человек, способный на аутентичное развитие. Аутентичность будет заключаться не в изысканности вкуса, а в критическом осознании тонкой грани между конформистским китчем и осмысленным достоинством своего выбора. Подражание, лишенное органики, являясь простым копированием, сразу и легко вычислится остальными. В этом есть схожесть с театральной практикой: когда актер служит какому-то действию или определенному образу, скопированному им когда-то, это производит эффект фальши. Вопрос лишь в присвоении опыта: встреча с «другим» (образом, текстом, техникой, мимикой) становится актом трасформации, в котором происходит перерабатывание и переосмысление, чтобы породить не копию, но альтернативу для собственного мира? Или же сводится к простому сканированию и усвоению внешнего шаблона, считыванием формы, но не работы с содержанием, оставляя все таким, какое оно было до вашего столкновения, не ощущая «зловещей долины» от самого себя?
«Рынок страданий»
Я упоминала «рынок зрелищ». В «Диалектике просвещения» Т. Адорно сформулировал: «Культуриндустрия окончательно абсолютизирует имитацию. Не будучи ничем иным, как только стилем, она выдает самую сокровенную тайну последнего, тайну послушного повиновения общественной иерархии». Имитация, возведённая в абсолют, и есть «анти-эмансипация» — добровольное закрепление себя в рамках стиля, симулляция разрыва, а на деле усиление порядка, которому сноб так стремится принадлежать. В нем «кипит» иллюзия выбора и исключительности, но свободой он не обладает, так как потребляет продукты, которые уже стандартизированы и выверены. Критическая мысль просто приобретает альтернативный путь, все еще сохраняющий традиции контроля потребления. Не нужно лишних инициатив и интерпретаций, уже все готово для общества: придумано, осмысленно и прочувствованно. В культуриндустрии нет места эмансипированному зрителю, такой зритель даже «опасен» для неё. Он задает неудобные вопросы, нарушающую гармонию подчинения системе. Сноб же, интернализировавший господский язык, распределяет «все на свои места». Он является консервативным механизмом, выдающим себя за авангардный. Мода на «сложность», «неочевидность» становятся знаками особенности, раскрывая фетишизм, давая новый толчок для суждения снобу — «качественная постановка та, что „раздражает“ и вызывает множество дискуссий „избранных“».
Заключение
Рансьер предлагает взглянуть на эстетический разрыв иначе: «Однако наши примеры позволяют ввести третий способ мыслить эстетический разрыв: он состоит не в упразднении образа в непосредственном присутствии, но в его эмансипации от унифицирующей логики действия; это не разрыв связи между умопостигаемым и чувственным, но новый статус поэтической фигуры. В своем классическом понимании фигура соединяла в себе два значения: она была чувственным присутствием и в то же время операцией замещения, которая ставила одно выражение на место другого. Но в эстетическом режиме фигура больше не является лишь выражением, которое замещает другое выражение. Два режима выражения оказываются переплетены без того, чтобы между ними имелось определенное отношение.»
Теперь уже концепция заключается не в том, что образ — слуга идеи, в его конфигурации не лежит более задачи быть отражением одной лишь мысли, смысла: фигура «больше не является лишь выражением, которое замещает другое выражение». Теперь существует множество равноправных единиц выстраивания истории и ничто не является главным, не подчиняется диктату единственной «правильной» интерпретации или служебной роли. Эмансипация зрителя — это не подмена «простого» и «дурного» вкуса «элитарным» (что делает сноб), а предоставление себе права на собственный опыт восприятия.
Вместо освобождения через критическую мысль, индивид остается в тюрьме собственных ограничений. Он сменил «свой» язык на язык культурного господства, но остался рабом мимесиса, дискурса, системы и собственной несовершенности. Тот, кто познал «язык избранных», выявил шифр «просвещенных», не является «избранным» тоже. Не в этом избранность. Уникальность идентичности вообще повсеместна. Конечно, только если в основе этой уникальности лежит твердая предрасположенность к саморефлексии, сомнению и ревизии.
Рансьер Жак. Эмансипированный зритель / Пер. с франц. Дмитрий Жуков. — Нижний Новгород: Красная ласточка, 2018. — 128 с.
Фуко Мишель. Порядок дискурса: Инаугурационная лекция в Коллеж де Франс / Пер. с франц. А. Иванова. — Электронный ресурс — Режим доступа: https://psv4.userapi.com/s/v1/d/NdPWhSlzPNHCafekskb4uQfFnXDNgxjZV8qndVSdbVJblxo5WGXXFqE2rDhnTSUNOl04hfZb9StZEyp6kHbUFhamqLaLuwBX4CvGOCVTPy0_a89mhRA/Mishel_Fuko_Poryadok_diskursa.pdf — Дата обращения: (18.12.2025).
Жирар Рене. Козел отпущения: перевод с французского Григория Дашевского / Ренье Жирар. — Санкт-Петербург: Иван Лимбах, 2023. — 8 с.
Агамбен Джорджо. Человек и животное / Пер. с итал. и нем. Б. М. Скуратова; редакторы глав 1–11, 15–19 — М. Маяцкий; глав 12–14, 20 — Дм. Новиков. — Москва: РГГУ, 2012. — 112 с. — (Серия: «Современные гуманитарные исследования», 2).
Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения: философские фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова; ред. Ю. Здоровов. — Москва: Медиум («Ювента»), 1997. — 314 с.
Жирар Рене. Вещи, сокрытые от создания мира / Пер. с фр. (Серия «Философия и богословие»). — М.: Издательство ББИ, 2016. — xiv + 518 c.
