Перевоспитание взгляда в феминистских подходах
«Логос» (2022, № 1) посвящен «Феминистским исследованиям», и столь широкая формулировка темы, по-видимому, связана с тем, что в номер вошли как актуальные статьи, так и ставшие классическими для всего поля тексты таких авторов, как Донна Харауэй, Кэролин Мерчант, Долорес Хейден и Рози Брайдотти.
Мика Плутицкая. Доски, «И-Искусство, Ф-Феминизм, Актуальный словарь», ISSMAG, 2015
Как отмечают в предисловии составительницы номера и участницы образовательной инициативы FEM TALKS Анастасия Красильникова, Катерина Денисова и Лана Узарашвили, «язык феминистской теории подвижен и восприимчив, он по-прежнему находится в процессе становления, и многие важные теоретические тексты все еще не переведены» (см. текст, 9).
Действительно, ключевые для текущего состояния этого поля тексты — западные, поэтому переводческая работа необходима в той мере, в какой феминизм претендует на более широкую аудиторию, чем академическая. Также в предисловии очерчивается контекст представленных в номере направлений исследований и, что важно, контекст его появления. Составительницы помещают его среди работ своих российских коллег разных поколений и призывают культивировать преемственность, а не начинать каждый раз будто с чистого листа (10).
Ana Maria Micu. Self-portrait as Best Friend, 2015, oil on canvas, 69×116 cm
Номер разбит на блоки по политической философии, исследованиям визуальности и науки.
Первый блок начинается с гендерной критики «городского пространства как пространства неравенства, нечувствительного к социальному разнообразию, в частности к гендеру» (14). Доллорес Хейден (см. текст) на материале американской урбанизации второй половины XX века показывает, как само устройство города, района и жилья препятствует эмансипации женщин.
Градостроительство и архитектура опосредованно создают асимметрию мужского и женского, воплощая неравенство в камне. «Чтобы достичь равноправия, женщины должны устранить гендерное разделение домашнего труда, частно-экономический характер домашнего труда и пространственную сегрегацию жилья и рабочего места в архитектурной среде» (61).
Отталкиваясь от этой критики, Хейден обсуждает опыт строительства коммунального жилья в Европе и предлагает собственный проект такого жилья, устроенного на основе принципа гендерного равенства (53). Подытоживая свои поиски, она отмечает, что все упирается в «борьбу с традиционным разделением публичного и частного пространства», которая «должна стать приоритетом социализма и феминизма 1980-х годов» (61)
Спустя несколько десятилетий распределение частного и публичного в контексте женского опыта в городе остается камнем преткновения для эмансипации, о чем свидетельствует статья Ирины Широбоковой (см. текст). Дав краткий исторический обзор формирования этой дихотомии и дискуссий вокруг нее, Широбокова обращается к критике ее продуктивности и поискам альтернативы в черном феминизме, исследованиях повседневности и транснациональной феминисткой теории и практике. Впрочем, как отмечает исследовательница, «работая с переосмыслением дихотомии, важно разрушить жесткое разделение, но не стереть различия» (33).
Ольга Чернышева. В ожидании чуда, 2000
Такие масштабные проекты переустройства общественного пространства, а не только способов говорить и думать, ставят перед феминизмом вопрос о его отношениях с государством. Эта тема, прежде не характерная для левого феминизма (71), теперь развивается весьма активно, ведь ясно, что чтобы требовать масштабных перемен вроде гендерного равенства, необходимо теоретизировать государство и его изменение. Подробнее об этом читатель узнает в статье Анастасии Кальк (см. текст).
Она обсуждает и критикует позицию правительственного карцерального феминизма. Это «доминирующая практика современной феминистской борьбы, при которой основными инструментами решения проблем домашнего насилия и гендерного неравенства выступают усиление форм полицейского контроля и ужесточение уголовного наказания за совершенные преступления» (78). Этот тип феминизма сместил внимание с социально-экономических проблем на проблему сексуального насилия и в итоге не приблизил к гендерному равенству (82). Однако альтернатив ему в плане взаимодействия с государством нет, их поиск, по словам Кальк, еще не дал результатов.
Материалы блока визуальных исследований развивают тезис о том, что «взгляд пронизан идеологией и является инструментом осуществления власти» (7), поэтому визуальная культура становится пространством борьбы интересов, подчинения и господства, предметом критики и перевоспитания.
Рози Брайдотти (см. текст) обращается к анализу медицинского взгляда и его роли в объективации женского тела. Он уходит корнями в скопическое влечение науки Нового времени с ее фантазией об абсолютном господстве и навязчивым желанием делать невидимые тайны природы видимыми, аналитически разделять тело на автономные единицы (107).
Однако медицинский взгляд также сцепляется с коммерциализацией живой материи и усиливает ее, поэтому Брайдотти называет систему медицинской репрезентации медицинской порнографией, «основания которой покоятся на отделении плода от организма матери, на расчленении телесной целостности и обмене его частей» (115). И в науке, и в порнографии «изображение получает собственную жизнь, отделенную от всего остального» (114), обе «покоятся на фантазии, что зримое и истина суть взаимозаменяемые понятия» (115). Брайдотти приводит примеры обширной феминистской критики этого союза взгляда и господства и призывает к «пристальному вниманию к визуальной культуре» (119).
Martha Rosler. Medical Surveillance, 1967. Photomontage; originally, collage.
Ильмира Болотян. Нематериальный труд. Графика. 2019.
Однако взгляд не всегда сопряжен с контролем и негативен. Так, Франческа Феррандо (см. текст) подробно и обстоятельно прослеживает в контексте волн феминизма генеалогию иного воспитания взгляда — эстетики постчеловеческого в работах художниц XX–XXI веков. Она показывает, что постчеловеческие интуиции витали в воздухе задолго до появления концепций постгуманизма — уже в футуризме, дадаизме и сюрреализме. Визуальный режим эстетики постчеловеческого чувствителен и критичен к поглощению тела техникой.
ORLAN. ORLAN-OÏDE, 2018. Artwork in progress
Блок по исследованиям науки открывает глава из книги историка науки Кэролин Мерчант (см. текст), одной из ключевых фигур экофеминистской традиции. Она посвящена взаимосвязанному и подчиненному положению природы и женщины в качестве ресурсов капиталистического производства и человеческой репродукции — положению, в которое они попали на заре становления науки в XVII веке. Это подчинение было связано с вытеснением женщины на периферию обоих процессов.
Мерчант показывает, как происходила постепенная маргинализация повитух в деторождении: хирурги-мужчины, опираясь на авторитет науки и государства, но пользуясь калечащими инструментами (201), смогли маргинализировать повивальное ремесло и поставить под свой контроль прием родов. Эта медикализация во многом обосновывалась трудами Уильяма Гарвея о репродукции, воспроизводившими современные ему культурные стереотипы о соотношении полов (214). Таким образом, резюмирует Мерчант, «научная революция не принесла женщинам предполагаемое просвещение, объективность и освобождение от устаревших убеждений» (216).
Jenny Saville. The Mothers, 2011. Artwork © Jenny Saville, courtesy Gagosian
Этот радикальный вывод ставит перед феминистской эпистемологией принципиальный вопрос. Как совместить критическое отношение к науке и ее практикам с приверженностью научным описаниям мира? Эта проблема — в центре внимания Донны Харауэй (см. текст, а также предисловие переводчиц). Чтобы решить дилемму признания конструктивистской природы науки и ее репрезентациональной силы (239-241, 245), она разрабатывает новое, феминистское понятие объективности, которое позволило бы совместить эти несовместимые установки.
Задача Харауэй в том, чтобы, не отказываясь от взгляда как основной метафоры, добиться его переопределения и перевоспитания. Дискутируя с конструктивизмом и феминистским эмпиризмом, она предлагает идеи частичной перспективы и ситуативности знания (248). Они позволяют избежать «уловки бога» как воображаемой трансцендентной позиции ученого, из которой открывается картина всего мира. Искомая «объективность связана с частной и конкретной телесной воплощенностью, но совершенно точно не с ложным ви́дением, обещающим трансценденцию всех пределов, а заодно и ответственности» (250). Поэтому любое знание ситуативно, то есть, маркировано позицией своего производства в социальном, политическом, культурном и физическом пространстве.
В оформлении обложки использована работа: Ana Maria Micu. can interact. … to break down, 2014, oil on canvas, 80×55 cm.
Другие обзоры интеллектуальной периодики см. здесь.
