Анива
Анива. Маяк, который стал якорем времени.
Меня зовут Илья. Я стою на берегу и смотрю на скалу Сивучью, где туман всегда гуще, чем в других местах. В такие дни море кажется неподвижным, будто задержало дыхание. Там, в сером мареве, иногда проступает силуэт маяка. И каждый раз я думаю, что он решает сам — показываться или оставаться скрытым.
Мой дед служил там смотрителем.
Он редко говорил со мной и гораздо чаще — молчал. Но я очень хорошо помню его руки: крепкие, немного грязноватые, всегда пахнущие металлом и солью. Эти руки знали тяжесть механизмов и холод перил. Он не очень любил яркий свет в комнате и по вечерам оставлял гореть одну лампу, ставя её у окна.
«Ну вот, так совсем другое дело», — говорил он.
Тогда я не понимал почему. Теперь думаю, что он просто не хотел, чтобы в доме было также светло, как на скале, когда маяк освещал бескрайнее море.
Дед ведь попал на Аниву уже взрослым человеком. Маяк к тому времени давно стоял на камне, пережив войны, смену флагов и имён. Его построили другие люди и для другого государства, но море не интересовалось этим. Оно принимало только свет и беспрерывно точило скалы прилежащей территории. Он рассказывал, как однажды, в особенно свирепый шторм, волна, поднявшись выше обычного, залила нижний ярус и принесла с собой створку ракушки, идеально белую, будто отполированную тем самым гневом моря. Дед подобрал ее и поставил на полку возле механизма.
«Это не подарок, — говорил он потом. — Это напоминание. О том, кто здесь на самом деле хозяин». С тех пор ракушка лежала там, молчаливый талисман из глубин.
Каждый вечер дед поднимался по винтовой лестнице. Он знал её наизусть и мог идти с закрытыми глазами, считая шаги, как дыхание. Ветер бил в стены так, будто хотел разобрать башню на части, но маяк стоял — тяжёлый и упрямый, вросший в скалу. Наверху дед открывал двери фонарного зала и запускал механизм. Луч начинал вращаться, рассекая туман, и в этот момент, он однажды сказал:
«Маяк спасает моряков от уверенности, что они совсем одни»
«Маяк спасает моряков от уверенности, что они одни»
Я понял тогда, что ему очень одиноко, но мысль о том, что он тот, кто отвечает за свет, который может стать спасением для странника — его бодрила и наделяла силой. Он верил, что маяк слышит его. Не как человек, а немного иначе. Он заботился о нем, как о ребенке и каждый день проверял крепления, протирал стекло, смазывал металл. В этих жестах не было суеты — только повторение, необходимое, как молитва.
«Если сегодня всё спокойно — это потому, что вчера мы не поленились. Да, Ильюшка?»
Всегда, когда я приезжал, дед брал меня с собой наверх. «Поможешь свет нести, Ильюшка», — говорил он, и для меня это была высшая награда. Мы поднимались по винтовой лестнице, и он шел впереди, а я держался за его колченогую телогрейку, стараясь попадать ногой в его широкий след. Сто восемь ступеней. Он никогда не считал вслух, но я знал — он вел счет в уме, а я шепотом повторял за ним про себя. На сороковой — площадка с маленьким окном-бойницей, где всегда лежал комок рыболовных сетей, забытый кем-то. На семьдесят пятой — трещина в бетоне, похожая на молнию. Дед всегда проводил по ней большим пальцем, будто проверяя, не выросла ли.
Наверху, в фонарном зале, пахло совсем иначе: маслом, озоном и холодным стеклом. Мне разрешалось помогать с малой работой, но самым важным событием ритуалом было зажигание. За полчаса до наступления официальных сумерек дед говорил: «Пора». Он подводил меня к панели управления, ставил мою руку на рычаг, а свою большую, шершавую ладонь клал сверху. «Раз, два…» — шептал он, и мы вместе плавно опускали тяжелый рычаг. Раздавался мягкий щелчок, затем нарастающее жужжание, и сердце башни начинало биться. А потом загорался сам свет. Не сразу, а будто набирая силу — из темноты рождалось золотое ядро, которое на глазах распухало, заполняя всю комнату слепящим сиянием. Я зажмуривался, а дед смеялся и смотрел прямо в него, почти не моргая, и его лицо в эти секунды было похоже на лицо древнего божества — суровое, но озаренное изнутри.
Потом службу закрыли. Свет погасили официально, по приказу. Маяк перестал быть нужным — так решили люди на материке. Дед вернулся домой, но будто оставил там часть себя. Он стал хуже спать, часто выходил ночью во двор и смотрел на звёзды. Иногда мне казалось, что он считает шаги по нашей лестнице так же, как когда-то считал их внутри башни, поднимаясь к свету.
В тот год, когда его не стало, на Аниве стоял плотный, вязкий туман. Местные рыбаки сказали, что ночью над скалой видели странное свечение — не луч, нет, а будто отражение света, которого ранее никогда не было. Я не знаю, правда ли это. Но в ту ночь мне приснилась винтовая лестница, уходящая вверх без конца, и шаги, которые не прерывались.
Сейчас маяк заброшен. Внутри — ржавчина, тишина и птицы. Ветер свободно гуляет по этажам, а море поднимается так близко, что кажется, будто башня снова стоит по колено в воде. Но иногда, когда приезжаю вспомнить детство, стою на берегу и ловлю себя на том, что жду сигнала. Не света — знака. Как будто кто-то всё ещё несёт службу, просто не включая лампу.
Я думаю, Анива не погас. Он просто перестал светить обычным людям. Возможно, он светит тем, кто однажды уже поднимался по его лестнице. Тем, кто знает цену света в тумане. Легенды теперь ходят другие: будто в штиль, если приложить ухо к скале, можно услышать равномерный скрип шестерёнок и голоса всех смотрителей башни. И если долго смотреть на Сивучью скалу, можно почувствовать, как море выравнивается, словно кто-то снова держит его под контролем.
И я все еще помню, как дед сказал мне: «Анива не спасает корабли. Он спасает людей от уверенности, что они одни».
Наверное, поэтому он всё ещё стоит и ждет часа, когда станет чьей-то надеждой. Он ждёт не судно, заблудившееся в тумане, а душу, заблудившуюся в жизни, чтобы дать ей опору и напомнить: даже в самой густой тьме где-то есть непоколебимая твердыня, помнящая о свете. А я очень скучаю по деду и теперь чувствую, что потерял свой собственный маяк, который был для меня опорой в бушующий шторм. И иногда, в самые трудные дни, я закрываю глаза и пытаюсь сосчитать его шаги по той самой лестнице, чтобы найти свой верный курс.
Очерк
Я думаю, что есть места, которые существуют только в тот момент, когда мы видим их вживую, а затем снова исчезают как призраки. Маяк Анива— одно из таких.
Я впервые увидела Аниву стоящим в тумане ещё до того, как наш катер приблизился к скале Сивучье. Из-за густого как смог тумана, создается впечатление, будто он сам принимает решение — хочет он быть увиденным или нет. Анива стоит не на берегу, а на вынесенной в море скале, словно разделяя границу между сушей и водой, проверяя ее прочность.
Заброшенный маяк Анива, Сахалин.
Маяк кажется частью рельефа, хотя по своей природе он — чистая инженерия. Бетон, металл, расчёт. Но чем дольше смотришь на него в тумане, тем яснее становится: это не просто сооружение, якорь времени.
Маяк заброшен, и его внутренности медленно возвращаются в состояние материи и отражение истории: ржавчина, соль, множество птиц и поваленные камни. Перила холодные, металл шершавый, и каждый пролёт возвращает тебя к обучению собственного тела— к весу, к равновесию, к счёту. Я ловлю себя на том, что иду слишком медленно, хотя никто и не торопит. Здесь спешка выглядит достаточно нелепо.
Наверху — пустота, в которой когда-то был свет. Стекло мутное от времени, но прозрачное по сути. Я смотрю в сторону моря и понимаю: этот маяк никогда не был про «красиво», он был про «вовремя». Про повторение, про то, чтобы каждый вечер делать одно и то же — не потому, что ждут благодарности, а потому, что так держится порядок. Но отсутствие функции не превращает это место в пустоту, а наделяет его еще большим смыслом.
Здесь особенно остро чувствуешь разницу между присутствием и действием. Маяк больше ничего не выполняет, но по-прежнему остаётся занятым — ветром, влагой, временем. Кажется, что он всё ещё работает, просто на другом уровне, не предназначенном для навигационных карт. Он удерживает само место, не давая ему окончательно распасться на крупицы песка и груду камней.
Ветер внутри башни ходит свободно, словно изучает её, проверяя, где ещё можно зацепиться. Где-то наверху хлопает оторвавшийся кусок металла, и этот звук неожиданно напоминает о человеческом присутствии — как шаг, который вот-вот должен прозвучать, но так и не звучит. Здесь легко представить тех, кто жил внутри: ритм их дней, монотонность движений, необходимость быть внимательным. Не героизм, не одиночество и не самопожертвование — просто работа, требующая любви и терпения. Снаружи море не кажется враждебным. Оно равнодушное, и в этом его красота. Волны подходят близко, будто проверяют, всё ли на месте, и откатываются обратно. Маяк принимает это без сопротивления. Он не борется со стихией и не подчиняется ей — он сосуществует с ней, сохраняя форму, заданную когда-то инженерами и строителями.
Я думаю о том, что такие места нельзя восстановить полностью. Любая попытка вернуть им прежнюю функцию будет лишь имитацией. Настоящее здесь — в следах и изъянах, в том, что осталось между. В возможности стоять и смотреть, на величественный вид, не дожидаясь ответа. Маяк больше не даёт свет, но продолжает давать опыт — учить останавливаться, отвлекаться ненадолго от привычного ритма жизни и внимательно относиться деталям. Когда мы уходим, Анива не провожает. Она остаётся в тумане, снова становясь неясной, почти вымышленной. И, отходя от скалы, я понимаю: такие места действительно существуют только в момент встречи. Потом они возвращаются туда, где были всегда — в ожидание следующего взгляда.
Источник изображений: https://pikabu.ru/story/vnutri_zabroshennogo_mayaka_9615841
